Вот он ключ – большой, старомодный. В первом классе мама торжественно вручила мне его на длинном коричневом шнурке

– Смотри не потеряй!

Символ самостоятельности, свободы и взрослой жизни болтался на груди тяжелым грузом, мешал и натирал шею.

В прихожей на крючке – папина любимая кофта. Старенькая, протёртая. Вся в мелкую дырочку от сигаретного пепла. Пару лет назад я купила ему новую, красивую, дорогую. Так и не надел ни разу. Не мог расстаться со своей синей шерстяной, с белыми полосками на рукавах.

Еще не разувшись, я вдыхаю её запах. Папа.

Мамины тапочки. Крохотные, аккуратненькие. Мама носила детский размер, а про мой сорок первый всегда шутила, что я приёмная. Зонтик в ромашку на вешалке. Сколько раз я уходила в дождь, и мама протягивала мне его: “Возьми доча, хоть до машины добежишь”.

Я не люблю зонты. Но этот беру в руки, глажу. Мама.

Папино кресло. Мамины очки. Кроссворд на журнальном столике. Книга с закладкой. Генрик Сенкевич, Камо грядеши.

“Советская обстановка” – так бы написали риелторы об этом доме. За пренебрежительной формулировкой огромная жизнь. Любовь, тепло, надежды.

В серванте всё так же стоит зелёная керамическая вазочка, в которой мама хранила конфеты. Наивная, думала мы не знаем. Мы с сестрой получали по одной, после ужина. Я вечно клянчила “ну, еще одну маленькую, ну пожалуйстааа”.

Отец однажды решил провести эксперимент, кто-то сказал ему, мол, если конфеты будут в свободном доступе, дети к ним станут равнодушны.

Он водрузил зелёную вазочку на обеденный стол и сказал: “Ешьте сколько влезет”.

В меня влезло всё. К вечеру тошнило.

Мама отпаивала меня липовым чаем и приговаривала “Ёся, ну кто тебе такую ересь сказал? Тётя Женя!? Так у неё же нет детей!”

.

Шкатулка с сокровищами. Тяжелая, кованая. Разноцветные мотки ниток, шнурки, змейки, пуговицы. Целый мир. Нашла старинный бабушкин медный напёрсток. Помню, как играла с ним еще, когда эта полка была выше моей головы.

Святая святых – папина кладовка с инструментами. Именно – кладовка, от слова клад.

На верхней полке столярный “отдел”. Рубанки, фуганки, стамески. Слышу папин голос. Он возится на балконе с новым заказом, восьмигранным столиком

– Анька, неси косой резец!

Лет в пять я уже отличала клюкарзу от цезарика, а липовые рукоятки от еловых.

Старая картонная папка на завязках, подписанная маминым почерком с неправильным наклоном “Анечкины грамоты”.

Школьная “за целеустремленность и уверенность в себе”. Всем тогда выдавали за успехи в математике, спорте, литературе. А мне такое, чтоб не обидеть…

Грамоты, табеля с тройками, дневники с поведением “неуд”, корявые рисунки фломастерами. Хранила. Всю жизнь.

В их свидетельстве о браке, в боковом кармашке обложки – бирочка из роддома “Девочка, 1,900 кг”.

А возле бирочки засохший цветочек лаванды, чтобы пахла.

Так может любить только мама.

Надела папины ручные часы, мамину овечью жилетку, хожу по дому, как по детству.

Дала себе слово не плакать. Улыбаться и вспоминать тёплое.

Но вот она, обезьянка. Тяжелая, металлическая, с ехидной мордой. В одной руке держит стеклянный бочонок с солью, в другой с перцем. Она может стоять, опираясь на хвост. Когда-то этим хвостом я сильно оцарапала бровь.

– Еще бы миллиметр…, – причитала мама, мазала мне лоб зелёнкой и дула на ранку “у кошечки заболи, у собачки заболи, у Анечки пройди”. Обезьянку подальше спрятала.

Я нашла её, мам. Сжимаю в руках, не могу сдержать слёз.

Пусто без вас, больно, холодно.

Кажется, нет больше ничего. Только два креста на кладбище и эта железная обезьянка.

П.С. Снова грохнуло за окном. Очередная русская ракета прилетела забрать чью-то жизнь. Я даже не вздрогнула. Больше не страшно. Полистала книгу на журнальном столике. “Камо грядеши” со старославянского переводится как “Куда ты идешь, Господи?”.

Доберман хоть и выглядит, как огромная собака убийца, но в моменты прилётов превращается в испуганного пони, складывает уши куда-то на затылок и мчит к машине. Я пока дочапаю, он уже скребет лапой пассажирскую дверь. Типа “мам, ну его на хрен, поехали домой”.

Лифты вырубило сразу. Поход на 17-й этаж с доберманом по узкой глухой лестнице – это невероятно увлекательное путешествие. Я иду и молюсь, чтобы на встречу не спускался игривый бигль, полный энергии звонко полаять. Мне на Гектора придется просто лечь, иначе не разминуться.

Не говоря о том, что я курю лет тридцать, поэтому начинаю плеваться кусочками легких уже на восьмом этаже. Впрочем, мой совершенно некурящий сосед делает то же самое. Высоко.

Воды нет, лапы помыть можно только влажными салфетками. У меня лавандовые. Гектор их терпеть не может, рычит и чихает.

Окна моего небоскрёба выходят аккурат на границу с Белгородом. Там, возле ракетной установки, сейчас пританцовывает от радости какой-нибудь Вася Иванов “ура, попал, попал!” И докладывает начальству по рации уверенным голосом героя: “Задание выполнено. Харьков обесточен!”.

Я могу с окна показать ему фак, скрутить дулю или покрутить у виска. Как в первом классе придурку с последней парты, который пульнул в тебя жёваным комочком бумаги из самодельной рогатки, и радуется.

Хочется посмотреть ему в глаза и спросить: “И?”

И что блядь?

Утро 31 октября станет очередным параграфом в учебнике по истории современной войны. И мне кажется в этой главе не будет тревожной фразы про “Массированные ракетные атаки по всей Украине”.

Там будет стёбный абзац о том, как “вторая фейковая армия мира отчаянно воевала с водонапорными башнями и проиграла”.

И моя будущая внучка будет читать его по слогам и смеяться.