24 февраля
06:54. Взрыв. Буча — 10 км от Киева. Рядом Гостомельский аэродром.
Дорогие российские друзья…
Только что я впервые в своей жизни услышала взрыв. Не по телевизору, не из интернета. Стоя у своего подъезда — отвезла ребенка папе, с вещами и документами.
Пока мы собирались Лев прошел экстерном курс по отборному мату и историю Второй мировой. В завершение я сказала:
«И запомни, Лев, на всю жизнь. Когда вы дойдете до Сталина и Гитлера, запомни, что этот конченый псих еще хуже. А если тебя спросят, почему мы не любим Россию — ты будешь помнить это утро».
Не знаю, работает это или нет, но когда-то я услышала, что нет ничего страшнее материнского проклятья. Я никогда никому не желала плохого. Кроме одного человека — Януковича. Когда начались расстрелы, как мать, пожелала ему… Наверное, все-таки работает.
27 февраля
Сегодня я поняла, почему козаки «ржут». Не головой поняла, а всем естеством. Это наш код. Поразительного бесстрашия и веры в себя.
А ещё вчера ночью в убежище мы рассуждали о фразе «моя хата скраю». Что она на самом деле означает.
Ведь эти слова вшиты в каждого украинца, но опыт нескольких Майданов и нынешних дней показывают другую вшитую реакцию. Почему не стыкуется?
Так вот, украинцы жили не сёлами, а хуторами. И это одно из основных отличий в нашей психологии — именно такой способ жизни определил нашу способность рассчитывать в первую очередь на себя, а не кого-то, кто придёт, подоспеет или расскажет, как жить и защищаться.
Но вот наше открытие про хату прям до мурашек по коже, а это верный признак, что напали на истинное.
«Моя хата с края» — это не последняя хата! Это первая хата, которая принимала на себя любого недруга. Первой принимала удар и предпринимала действия. «Ничего не знаю» — не дожидаюсь «а вот если выйдут другие, то тогда и я, наверное». Нет, первым принимаю, а дальше другие подключатся. Именно так было на Майданах. Мы ведь не ждали друг друга, а просто выходили…
Как я вас всех люблю… Как я уважаю каждого… Как я горжусь нашей армией, нашими защитниками… Нашим народом. И как же я горжусь нашим президентом.
5 марта
Я беженка.
⠀
3 марта в Гостомеле/Буче/Ирпене начался ад. В дом, где находился Лев, попал осколок. А под моими окнами не умолкали взрывы. Сутки. Несмотря на это, в ту последнюю ночь я спала не в убежище, а в квартире. На полу в коридоре. Я устала так, что мне было все равно — попадет снаряд или нет.
⠀
4 марта в чате была информация, что с вокзала Бучи будет эвакуационный поезд до Киева. Другими путями опасно — обстрелы. Да и мостов понятных не осталось. Папа Льва позвонил и сказал, что еще будет поезд из Ирпеня (это один железнодорожный путь — Буча дальше от Киева, Ирпень чуть ближе). Льва повезли в Ирпень. Я планировала в Бучу. Но потом рвонула и успела в Ирпень. И это было правильно. Кажется, я попала в последний поезд, который смог уйти из того ада.
⠀
Ожидание поезда было таким. В 10 на привокзальной площади уже была толпа. Иногда людям посредине начинало казаться, что те, кто впереди, продвигаются, и они делали несколько шагов вперед. Но никто не продвигался — толпа уплотнялась. Так мы стояли 2 часа. 2 часа, когда ты не можешь пошевелиться, потому что нет места продохнуть. Вокруг кричат грудные дети. Никогда раньше я не держала Льва так крепко.
⠀
Первый поезд ушел. Сообщили, что он дойдет до Киева и затем вернется обратно — через час. Мы со Львом уже были у ступенек платформы. В этот момент начался обстрел. Бежать с площади, где толпа, некуда. Нужно было присесть. Присесть на открытой местности под обстрелом. Но толпа была настолько плотной, что я не смогла даже этого. Где-то в стороне моего дома, где я была 2 часа назад, раздалось попадание. Возможно, ближе. Я увидела, как провода над путями пошли волной. Показалось, что и опорные столбы сейчас разлетятся волной… Военные сообщили, что пути обесточены. Поезда не будет…
⠀
Кто-то в отчаянии ушел. Мы остались. Поезд приехал — он не подсоединялся к проводам, тянули маневренные поезда. Пять вагонов последней надежды. В нашем купе я насчитала 16 человек. Люди стояли везде. Мы добрались до Киева.
⠀
Следующие 10 часов мы провели со Львом на вокзале. Я нашла относительно теплое место, где можно было присесть — на пол. Через 3 часа подошел полицейский и спросил, знаю ли я, что для мам и детей доступен зал ожидания повышенного комфорта. Нет, я не знала. Я отчаянно следила за зарядом телефона и выучила наизусть номер телефона девушки, которая ждала нас в точке назначения. Полицейский помог пройти в зал. Это был рай. Здесь было теплее и были розетки.
⠀
Когда сегодня утром мы со Львом вышли на вокзале, у меня навернулись слезы — от запаха кофе. Здесь можно было купить кофе. Здесь вообще можно купить продукты…
⠀
Сейчас мы со Львом в тепле и безопасности. У нас условия, о которых вряд ли может мечтать беженец. Но я беженка. Это ужасное чувство… У меня одни штаны, одна пара кроссовок и одна куртка. Но мой ребенок цел. Kristina Bugaeva, я никогда не смогу найти слов, чтобы выразить, как я тебе благодарна за помощь…
⠀
P.S. Сегодня сообщение с Ирпенем нарушено — попадание в железнодорожные пути. Поездов из ада не будет.
⠀
P.P.S. Утром я еще говорила с соседями — стало еще хуже. Затем пришла информация, что в наш комплекс попали.
⠀
Я не хочу в Европу! Я хочу домой!
⠀
* Друзья, этот пост не о жалости. Я пишу, чтобы свидетельствовать.
⠀
Когда на вокзале раздался взрыв, я поняла, что боль от потери всего, что было, невыносима. Больше нет того, что страшно потерять. Но есть новое, ради чего стоит бороться дальше. Мы построим лучше.
⠀
Всем нашим защитникам — невыразимая благодарность…
9 марта
Дорогие… Я никогда не лезу с аналитикой в те сферы, в которых не сильна. Но. У меня есть другая суперсила — я умею чувствовать пространство.
⠀
Я прислушиваюсь осторожно, не пытаясь выдавать желаемое за действительное.
⠀
Сегодня уже второй день, когда я все устойчивее и отчетливее чувствую — в пространстве что-то переменилось. И это ощущение не только у меня. И тоже второй день.
⠀
Это ощущение такое, словно гигантское колесо еле заметно сдвинулось с точки замирания. Звук того уровня, когда его не слышно уху, но чувствует все тело. Словно вы приникли к земле и через нее слышите то, что происходит очень-очень далеко…
⠀
Себя я чувствую собакой, которая рвется к погоне, чувствуя зверя. У меня уже есть план.
⠀
Я жду только одного — сообщения, что в Буче больше не стреляют. В этот момент я покупаю два билета до Киева. Со мной ребенок, который сам умеет возить чемодан. А значит у меня будут две свободные руки. В них я беру столько продуктов, сколько смогу поднять.
⠀
Эту ношу нужно будет перенести вручную под разрушенным мостом в Ирпене — понятно же, что продукты в нашей местности подвезут не сразу.
⠀
Я хочу вернуться не в готовенькую Бучу — я хочу вернуться, как только будет возможность, что меня и ребенка не застрелят. Я мечтаю вычистить свой город от всего того ужаса, который ему пришлось пережить.
⠀
У меня не осталось ненависти. Мне безразлично, что думают россияне и способны ли они нас понять.
⠀
Меня интересует только наша страна, наше будущее и чтобы на него были силы. Чтобы хватило сил защитникам, волонтерам, мамам, каждому на своем месте. Чтобы уцелело все, что может уцелеть. Чтобы в сердце сохранилась хотя бы маленькая искра любви, из которой мы восстанем, чтобы строить новое.
⠀
Все. Будет. Хорошо.
⠀
P.S. Я знаю, что сейчас самый мрачный мрак. И не факт, что мы прошли самое страшное. Но если будут силы, подумайте, что вы будете делать, когда мы победим.
6 апреля
Буча… Как это пережить и что с этим делать?
Я в Буче родилась и всю жизнь прожила здесь. Буча — это продолжение меня. С утра воскресенья я физически не могла говорить. Наверное, именно это красиво называют «потерять дар речи» — когда буквально невозможно открыть рот.
Засыпая, единственное, что я смогла осознать — я не могу это прожить и уместить в себе, потому что не могу найти ни одного логического объяснения. Хоть что-то, за что можно зацепиться мозгу и деконструировать ЭТО!
Раньше я четко осознавала, что проживаю. Гнев, ярость, ненависть, животная ненависть, желание убивать… Но то, что пришло после Бучи, невозможно назвать. С этой бездной я не сталкивалась никогда.
Ты есть и тебя нет. По атомам разбирает и разносит. Когда орешь и воешь на беззвучном режиме в слезах и соплях, закрывшись от ребенка в ванной. Когда представляешь, как случайно наткнешься где-нибудь на отдыхе за границей на российского военного и не сможешь поймать себя — прикончишь его вилкой, ножом, разбитым его же бокалом… На глазах у «цивилизованного мира». Не потому, что хочешь, а потому, что не можешь не… Это оно и есть — преступление против человечности.
Моей маленькой точкой опоры стало объяснение военного психолога Олега Покальчука (я дам ссылку в первом комментарии). Зверства в Буче и других городах — это операция по тотальному устрашению. Не эксцесс исполнителя, а сознательная операция. У которой есть цель.
Вторая точка опоры — переключиться в сознание военного. Проживать Бучу цивилизованным, мирным сознанием — это сойти с ума. Это коротенькое, но четкое интервью на один вопрос и один ответ помогло мне ухватиться и потихоньку начать выбираться.
У меня тоже появилась цель и ясное понимание, что с этим делать потом. У меня ушли эмоции и включился профессионал — у нашей общей цели должен быть исключительно точный протокол исполнения. Этикет и протокол — показатель высокого уровня культуры. А нам же нужно сохранить в себе человека.
Поэтому первое: все военные преступники должны получить ответный знак внимания и заботы, потому что наука этикета — это всегда про баланс. Нельзя оставлять человека без соразмерного его поступку внимания. Если международные суды о ком-то забудут или потеряют, то мы должны найти каждого и позаботиться.
Второе: заниматься этим должны не все подряд, как и не все умеют толком сервировать стол. Этим должны заняться специально обученные люди, потому что исполнять надо максимально точно. Как вилки и ножи сервируют по сантиметрам, так и отстреливать «оружие» военных преступников необходимо максимально точно. Точность — это доброта профессионала.
Из этого следует третье: военный — это профессия, в которой вооруженный человек, придерживаясь правил войны, воюет с другими профессионально вооруженными людьми. Задача — обезоруживать соперника. Путем ликвидации, захвата или если он бежит.
Если военный преступник выбрал в качестве оружия вместо военной техники член — для изнасилования, руки — для мародерства, или язык — для пропаганды… Ну, что ж. Перефразируя нашего президента, член — так член.
Отсюда четкий протокол: насильникам при обезоруживании должно отстреливать член, мародерам — руки, пропагандистам — язык. Это требует точности и холодной головы. Мы не должны забывать о человечности! Нельзя насильнику отстреливать язык и наоборот. Путаница и эмоции — верх непрофессионализма. Это бесчеловечно.
Если вам показалось, что я сошла с ума, то нет. Профессионал засвидетельствовал, что я психически здорова. Просто представьте, что читаете с позиции хирурга, и многие вещи покажутся логичнее и удобоваримее. Вы же не считаете психопатом хирурга, который размышляет, как качественнее сделать разрез?
Если вы задумаетесь «Аня, вы же преподаете этикет?!!» 3 марта, когда я в последний раз пыталась достучаться до бывших коллег из РФ и одна из них сказала «тяжелые времена показывают, какие люди на самом деле, а все, что вы делали до этого, и вся ваша доброта и любовь оказались лишь шоу»… Я тогда чуть не упала со стула — не от круглосуточных взрывов за окном, а от этих слов и подумала: «Вот это я, ***, Дэвид Копперфильд! Да у меня, оказывается, «Оскаров» больше, чем у «Титаника» и «Властелина колец».
Так вот, я просто супер профессионал своего дела. И могу разобрать, а потом собрать и структурировать любой опыт в сбалансированный, человечный протокол взаимодействия людей. И чтобы военные преступники, несмотря на то, что преступники, получили должное.
21 мая
Возвращение домой.
⠀
Похоже, это для меня самый сложный текст. Описать не первые дни войны, не эвакуацию под обстрелом, не проживание вскрывающегося зверства войны, не жизнь вдали и ежесекундную тянущую, ноющую боль «домой». Все это время ты продолжаешь падать — в долгий, долгий и бесконечный ад.
⠀
Но возвращение домой — это заветное дно. Острое, усеянное осколками дно. Наконец ты ударяешься на максимальной скорости падения лицом… о свою реальность.
⠀
После освобождения Бучи у меня уже было фото, как внутри дома. Я не ехала в неизвестность. Но когда ты туда входишь… Ты и счастлив — потому что твой родной есть, жив, избит и измучен, но жив. А в какой-то момент со свалки вещей поднимаешь открытку и тебя сгибает пополам и ты внутри орешь. От кусочка бумаги, который когда-то тебе подписали с любовью.
⠀
Все, что для тебя про выбор и любовь, вывернуто… Все в грязи и пыли, что-то порвано… На бумагах, которые не выбросишь, следы ботинок. Которые потом вытираешь. Перед тобой груда книг и бумаг — и каждую нужно взять и вытереть. Ты убираешь один квадратный метр и берешься за другой, а в это время первый опять становится грязным. Ты в иступлении смотришь на это все и не понимаешь — как?! Но сглатываешь пыль с языка и просто продолжаешь.
⠀
Я убирала семь дней. Только к четвертому беспорядок стал контролированным. И это не просто уборка, потому что еще нужно найти, чем убирать. В твоем доме, как и в жизни, больше нет ничего понятного раньше.
⠀
Вызвать профессиональную уборку было нельзя. Возможно, но не мне. Мое пространство — это я. Вызвать уборку для меня было все равно, что вызвать профессионалов и сказать «там мой любимый, после аварии, сделайте так, чтоб как раньше, или замажьте что невозможно исправить, но чтобы не бросалось в глаза, а то мне видеть его таким и любить дальше тяжело как-то…» А может, вообще сменить любимого? Забрать вещи и арендовать другую квартиру, у этого любимого ведь шрамы — и снаружи, и внутри…
⠀
Мое пространство живое. Я любила его, оно любило меня. Мы помогали и наполняли друг друга. Убирать — это посмотреть на своего любимого, увидеть каждую царапину, каждую рану, признать всю его боль и быть рядом. Обнаруживать все новые раны, не отворачиваться, промывать их и бинтовать, опять промывать и бинтовать. Мыть каждый сантиметр, не закрывая глаза на увечия, словно гладить и целовать, приговаривая, что все будет хорошо. Обязательно будет хорошо.
⠀
В первый вечер после дня работы на завалах я села на балконе — единственное чистое и свободное пространство. В состоянии «упоротой лисы». Убирала, плакала, а потом втыкала на сосны, нервно курила, и опять собиралась, и опять разгребала.
⠀
Первое удивительное осознание — 70 дней вдали от дома прошли в какой-то временной петле, в параллельной реальности. Там вроде бы была жизнь, были и печали, и радости. Но когда входишь в дом, то кажется, что ушел вчера. И ничего другого в твоей жизни не было, а было во сне.
⠀
Второе и самое важное осознание — родные стены лечат. Здесь завал, перерыто, не работают лифты, нет бензина, вопросы с продуктами, но когда смотришь на свои сосны, на свои стены, на свои улицы… появляются силы. Ты чувствуешь себя наконец-то живым.
