24 февраля

06:54. Взрыв. Буча — 10 км от Киева. Рядом Гостомельский аэродром.
Дорогие российские друзья…
Только что я впервые в своей жизни услышала взрыв. Не по телевизору, не из интернета. Стоя у своего подъезда — отвезла ребенка папе, с вещами и документами.
Пока мы собирались Лев прошел экстерном курс по отборному мату и историю Второй мировой. В завершение я сказала:
«И запомни, Лев, на всю жизнь. Когда вы дойдете до Сталина и Гитлера, запомни, что этот конченый псих еще хуже. А если тебя спросят, почему мы не любим Россию — ты будешь помнить это утро».
Не знаю, работает это или нет, но когда-то я услышала, что нет ничего страшнее материнского проклятья. Я никогда никому не желала плохого. Кроме одного человека — Януковича. Когда начались расстрелы, как мать, пожелала ему… Наверное, все-таки работает.
 

27 февраля

Сегодня я поняла, почему козаки «ржут». Не головой поняла, а всем естеством. Это наш код. Поразительного бесстрашия и веры в себя.
А ещё вчера ночью в убежище мы рассуждали о фразе «моя хата скраю». Что она на самом деле означает.
Ведь эти слова вшиты в каждого украинца, но опыт нескольких Майданов и нынешних дней показывают другую вшитую реакцию. Почему не стыкуется?
Так вот, украинцы жили не сёлами, а хуторами. И это одно из основных отличий в нашей психологии — именно такой способ жизни определил нашу способность рассчитывать в первую очередь на себя, а не кого-то, кто придёт, подоспеет или расскажет, как жить и защищаться.
Но вот наше открытие про хату прям до мурашек по коже, а это верный признак, что напали на истинное.
«Моя хата с края» — это не последняя хата! Это первая хата, которая принимала на себя любого недруга. Первой принимала удар и предпринимала действия. «Ничего не знаю» — не дожидаюсь «а вот если выйдут другие, то тогда и я, наверное». Нет, первым принимаю, а дальше другие подключатся. Именно так было на Майданах. Мы ведь не ждали друг друга, а просто выходили…
Как я вас всех люблю… Как я уважаю каждого… Как я горжусь нашей армией, нашими защитниками… Нашим народом. И как же я горжусь нашим президентом.

 

 

5 марта

Я беженка.
3 марта в Гостомеле/Буче/Ирпене начался ад. В дом, где находился Лев, попал осколок. А под моими окнами не умолкали взрывы. Сутки. Несмотря на это, в ту последнюю ночь я спала не в убежище, а в квартире. На полу в коридоре. Я устала так, что мне было все равно — попадет снаряд или нет.
4 марта в чате была информация, что с вокзала Бучи будет эвакуационный поезд до Киева. Другими путями опасно — обстрелы. Да и мостов понятных не осталось. Папа Льва позвонил и сказал, что еще будет поезд из Ирпеня (это один железнодорожный путь — Буча дальше от Киева, Ирпень чуть ближе). Льва повезли в Ирпень. Я планировала в Бучу. Но потом рвонула и успела в Ирпень. И это было правильно. Кажется, я попала в последний поезд, который смог уйти из того ада.
Ожидание поезда было таким. В 10 на привокзальной площади уже была толпа. Иногда людям посредине начинало казаться, что те, кто впереди, продвигаются, и они делали несколько шагов вперед. Но никто не продвигался — толпа уплотнялась. Так мы стояли 2 часа. 2 часа, когда ты не можешь пошевелиться, потому что нет места продохнуть. Вокруг кричат грудные дети. Никогда раньше я не держала Льва так крепко.
Первый поезд ушел. Сообщили, что он дойдет до Киева и затем вернется обратно — через час. Мы со Львом уже были у ступенек платформы. В этот момент начался обстрел. Бежать с площади, где толпа, некуда. Нужно было присесть. Присесть на открытой местности под обстрелом. Но толпа была настолько плотной, что я не смогла даже этого. Где-то в стороне моего дома, где я была 2 часа назад, раздалось попадание. Возможно, ближе. Я увидела, как провода над путями пошли волной. Показалось, что и опорные столбы сейчас разлетятся волной… Военные сообщили, что пути обесточены. Поезда не будет…
Кто-то в отчаянии ушел. Мы остались. Поезд приехал — он не подсоединялся к проводам, тянули маневренные поезда. Пять вагонов последней надежды. В нашем купе я насчитала 16 человек. Люди стояли везде. Мы добрались до Киева.
Следующие 10 часов мы провели со Львом на вокзале. Я нашла относительно теплое место, где можно было присесть — на пол. Через 3 часа подошел полицейский и спросил, знаю ли я, что для мам и детей доступен зал ожидания повышенного комфорта. Нет, я не знала. Я отчаянно следила за зарядом телефона и выучила наизусть номер телефона девушки, которая ждала нас в точке назначения. Полицейский помог пройти в зал. Это был рай. Здесь было теплее и были розетки.
Когда сегодня утром мы со Львом вышли на вокзале, у меня навернулись слезы — от запаха кофе. Здесь можно было купить кофе. Здесь вообще можно купить продукты…
Сейчас мы со Львом в тепле и безопасности. У нас условия, о которых вряд ли может мечтать беженец. Но я беженка. Это ужасное чувство… У меня одни штаны, одна пара кроссовок и одна куртка. Но мой ребенок цел. Kristina Bugaeva, я никогда не смогу найти слов, чтобы выразить, как я тебе благодарна за помощь…
P.S. Сегодня сообщение с Ирпенем нарушено — попадание в железнодорожные пути. Поездов из ада не будет.
P.P.S. Утром я еще говорила с соседями — стало еще хуже. Затем пришла информация, что в наш комплекс попали.
Я не хочу в Европу! Я хочу домой!
* Друзья, этот пост не о жалости. Я пишу, чтобы свидетельствовать.
Когда на вокзале раздался взрыв, я поняла, что боль от потери всего, что было, невыносима. Больше нет того, что страшно потерять. Но есть новое, ради чего стоит бороться дальше. Мы построим лучше.
Всем нашим защитникам — невыразимая благодарность…

 

9 марта

Дорогие… Я никогда не лезу с аналитикой в те сферы, в которых не сильна. Но. У меня есть другая суперсила — я умею чувствовать пространство.
Я прислушиваюсь осторожно, не пытаясь выдавать желаемое за действительное.
Сегодня уже второй день, когда я все устойчивее и отчетливее чувствую — в пространстве что-то переменилось. И это ощущение не только у меня. И тоже второй день.
Это ощущение такое, словно гигантское колесо еле заметно сдвинулось с точки замирания. Звук того уровня, когда его не слышно уху, но чувствует все тело. Словно вы приникли к земле и через нее слышите то, что происходит очень-очень далеко…
Себя я чувствую собакой, которая рвется к погоне, чувствуя зверя. У меня уже есть план.
Я жду только одного — сообщения, что в Буче больше не стреляют. В этот момент я покупаю два билета до Киева. Со мной ребенок, который сам умеет возить чемодан. А значит у меня будут две свободные руки. В них я беру столько продуктов, сколько смогу поднять.
Эту ношу нужно будет перенести вручную под разрушенным мостом в Ирпене — понятно же, что продукты в нашей местности подвезут не сразу.
Я хочу вернуться не в готовенькую Бучу — я хочу вернуться, как только будет возможность, что меня и ребенка не застрелят. Я мечтаю вычистить свой город от всего того ужаса, который ему пришлось пережить.
У меня не осталось ненависти. Мне безразлично, что думают россияне и способны ли они нас понять.
Меня интересует только наша страна, наше будущее и чтобы на него были силы. Чтобы хватило сил защитникам, волонтерам, мамам, каждому на своем месте. Чтобы уцелело все, что может уцелеть. Чтобы в сердце сохранилась хотя бы маленькая искра любви, из которой мы восстанем, чтобы строить новое.
Все. Будет. Хорошо.
P.S. Я знаю, что сейчас самый мрачный мрак. И не факт, что мы прошли самое страшное. Но если будут силы, подумайте, что вы будете делать, когда мы победим.

 

6 апреля

Буча… Как это пережить и что с этим делать?
Я в Буче родилась и всю жизнь прожила здесь. Буча — это продолжение меня. С утра воскресенья я физически не могла говорить. Наверное, именно это красиво называют «потерять дар речи» — когда буквально невозможно открыть рот.
Засыпая, единственное, что я смогла осознать — я не могу это прожить и уместить в себе, потому что не могу найти ни одного логического объяснения. Хоть что-то, за что можно зацепиться мозгу и деконструировать ЭТО!
Раньше я четко осознавала, что проживаю. Гнев, ярость, ненависть, животная ненависть, желание убивать… Но то, что пришло после Бучи, невозможно назвать. С этой бездной я не сталкивалась никогда.
Ты есть и тебя нет. По атомам разбирает и разносит. Когда орешь и воешь на беззвучном режиме в слезах и соплях, закрывшись от ребенка в ванной. Когда представляешь, как случайно наткнешься где-нибудь на отдыхе за границей на российского военного и не сможешь поймать себя — прикончишь его вилкой, ножом, разбитым его же бокалом… На глазах у «цивилизованного мира». Не потому, что хочешь, а потому, что не можешь не… Это оно и есть — преступление против человечности.
Моей маленькой точкой опоры стало объяснение военного психолога Олега Покальчука (я дам ссылку в первом комментарии). Зверства в Буче и других городах — это операция по тотальному устрашению. Не эксцесс исполнителя, а сознательная операция. У которой есть цель.
Вторая точка опоры — переключиться в сознание военного. Проживать Бучу цивилизованным, мирным сознанием — это сойти с ума. Это коротенькое, но четкое интервью на один вопрос и один ответ помогло мне ухватиться и потихоньку начать выбираться.
У меня тоже появилась цель и ясное понимание, что с этим делать потом. У меня ушли эмоции и включился профессионал — у нашей общей цели должен быть исключительно точный протокол исполнения. Этикет и протокол — показатель высокого уровня культуры. А нам же нужно сохранить в себе человека.
Поэтому первое: все военные преступники должны получить ответный знак внимания и заботы, потому что наука этикета — это всегда про баланс. Нельзя оставлять человека без соразмерного его поступку внимания. Если международные суды о ком-то забудут или потеряют, то мы должны найти каждого и позаботиться.
Второе: заниматься этим должны не все подряд, как и не все умеют толком сервировать стол. Этим должны заняться специально обученные люди, потому что исполнять надо максимально точно. Как вилки и ножи сервируют по сантиметрам, так и отстреливать «оружие» военных преступников необходимо максимально точно. Точность — это доброта профессионала.
Из этого следует третье: военный — это профессия, в которой вооруженный человек, придерживаясь правил войны, воюет с другими профессионально вооруженными людьми. Задача — обезоруживать соперника. Путем ликвидации, захвата или если он бежит.
Если военный преступник выбрал в качестве оружия вместо военной техники член — для изнасилования, руки — для мародерства, или язык — для пропаганды… Ну, что ж. Перефразируя нашего президента, член — так член.
Отсюда четкий протокол: насильникам при обезоруживании должно отстреливать член, мародерам — руки, пропагандистам — язык. Это требует точности и холодной головы. Мы не должны забывать о человечности! Нельзя насильнику отстреливать язык и наоборот. Путаница и эмоции — верх непрофессионализма. Это бесчеловечно.
Если вам показалось, что я сошла с ума, то нет. Профессионал засвидетельствовал, что я психически здорова. Просто представьте, что читаете с позиции хирурга, и многие вещи покажутся логичнее и удобоваримее. Вы же не считаете психопатом хирурга, который размышляет, как качественнее сделать разрез?
Если вы задумаетесь «Аня, вы же преподаете этикет?!!» 3 марта, когда я в последний раз пыталась достучаться до бывших коллег из РФ и одна из них сказала «тяжелые времена показывают, какие люди на самом деле, а все, что вы делали до этого, и вся ваша доброта и любовь оказались лишь шоу»… Я тогда чуть не упала со стула — не от круглосуточных взрывов за окном, а от этих слов и подумала: «Вот это я, ***, Дэвид Копперфильд! Да у меня, оказывается, «Оскаров» больше, чем у «Титаника» и «Властелина колец».
Так вот, я просто супер профессионал своего дела. И могу разобрать, а потом собрать и структурировать любой опыт в сбалансированный, человечный протокол взаимодействия людей. И чтобы военные преступники, несмотря на то, что преступники, получили должное.
 
21 мая
 
Возвращение домой.
Похоже, это для меня самый сложный текст. Описать не первые дни войны, не эвакуацию под обстрелом, не проживание вскрывающегося зверства войны, не жизнь вдали и ежесекундную тянущую, ноющую боль «домой». Все это время ты продолжаешь падать — в долгий, долгий и бесконечный ад.
Но возвращение домой — это заветное дно. Острое, усеянное осколками дно. Наконец ты ударяешься на максимальной скорости падения лицом… о свою реальность.
После освобождения Бучи у меня уже было фото, как внутри дома. Я не ехала в неизвестность. Но когда ты туда входишь… Ты и счастлив — потому что твой родной есть, жив, избит и измучен, но жив. А в какой-то момент со свалки вещей поднимаешь открытку и тебя сгибает пополам и ты внутри орешь. От кусочка бумаги, который когда-то тебе подписали с любовью.
Все, что для тебя про выбор и любовь, вывернуто… Все в грязи и пыли, что-то порвано… На бумагах, которые не выбросишь, следы ботинок. Которые потом вытираешь. Перед тобой груда книг и бумаг — и каждую нужно взять и вытереть. Ты убираешь один квадратный метр и берешься за другой, а в это время первый опять становится грязным. Ты в иступлении смотришь на это все и не понимаешь — как?! Но сглатываешь пыль с языка и просто продолжаешь.
Я убирала семь дней. Только к четвертому беспорядок стал контролированным. И это не просто уборка, потому что еще нужно найти, чем убирать. В твоем доме, как и в жизни, больше нет ничего понятного раньше.
Вызвать профессиональную уборку было нельзя. Возможно, но не мне. Мое пространство — это я. Вызвать уборку для меня было все равно, что вызвать профессионалов и сказать «там мой любимый, после аварии, сделайте так, чтоб как раньше, или замажьте что невозможно исправить, но чтобы не бросалось в глаза, а то мне видеть его таким и любить дальше тяжело как-то…» А может, вообще сменить любимого? Забрать вещи и арендовать другую квартиру, у этого любимого ведь шрамы — и снаружи, и внутри…
Мое пространство живое. Я любила его, оно любило меня. Мы помогали и наполняли друг друга. Убирать — это посмотреть на своего любимого, увидеть каждую царапину, каждую рану, признать всю его боль и быть рядом. Обнаруживать все новые раны, не отворачиваться, промывать их и бинтовать, опять промывать и бинтовать. Мыть каждый сантиметр, не закрывая глаза на увечия, словно гладить и целовать, приговаривая, что все будет хорошо. Обязательно будет хорошо.
В первый вечер после дня работы на завалах я села на балконе — единственное чистое и свободное пространство. В состоянии «упоротой лисы». Убирала, плакала, а потом втыкала на сосны, нервно курила, и опять собиралась, и опять разгребала.
Первое удивительное осознание — 70 дней вдали от дома прошли в какой-то временной петле, в параллельной реальности. Там вроде бы была жизнь, были и печали, и радости. Но когда входишь в дом, то кажется, что ушел вчера. И ничего другого в твоей жизни не было, а было во сне.
Второе и самое важное осознание — родные стены лечат. Здесь завал, перерыто, не работают лифты, нет бензина, вопросы с продуктами, но когда смотришь на свои сосны, на свои стены, на свои улицы… появляются силы. Ты чувствуешь себя наконец-то живым.