Нас буквально запихнули в машину. Дверь почти не закрывалась. На переднем сиденье мы сидели втроём я, наша собака – лабрадор Энджи и мама.

Когда водитель переключал скорости и я почти падала на маму, а она вылезала в разбитое окно. Энджи притворялась комнатной собачкой и держала на поверхности только кожаный нос.

Мы не просто уезжали из ада, мы как будто очнулись от страшного сна. Нам было жутко и легко.

Жутко, потому что нас могли убить в любую секунду. А легко, потому что мы больше не ждали смерти, не прятались от нее. Мы шли ей навстречу. С открытым лицом. Как будто говорили: “На, подавись! Задолбала!”.

В этом городе я очень боялась уходящих людей. Я увидела их из окна маминой квартиры через неделю после начала полномасштабной войны. Они пересекали двор с рюкзаками, шли мимо детской площадки, почти целых многоэтажек и выходили на проспект Мира. Мне нужно было выгулять Энджи и я следила за количеством людей на улице.

Если кто-то есть, значит, ещё не начался комендантский час. Связи не было и мы не знали, когда он может наступить. Уходящие люди меня напугали. Я сказала маме:

“Наши соседи бегут из дома. Наверное, его сейчас взорвут”.

Потом оказалось, что люди шли за водой.

Но я всё равно всегда боялась, когда уходили. Настолько боялась, что шла всех провожать.

Я думала, пока смотрю вслед, след не остынет и человек обязательно вернётся. Некоторые возвращались. А кто-то уходил навсегда.

Говорят, к плохому нельзя привыкнуть. Я привыкла к страху. Я боялась всегда. У меня внутри дрожало постоянно. Со стороны казалось, что я очень спокойная, а на самом деле мне я была в панике

Моя паника стабильно жила где-то возле живота и начинала печь во время бомбёжек, при звуке самолёта и в период смертельной тишины.

Эта тишина была похожа на чёрную вязкую жидкость. Она заливала все вокруг. В основном вечером или ночью. Город был мертвым, было темно, как будто все затаились. Я не верю, что наши соседи в это время спали. Тишина была не сонная. Она была убийственная.

Я лежала на кровате и таращила глаза в темное окно напротив. Ждала, когда начнется. Когда прилетит.

У моей собаки в этой тишине начался приступ эпилепсии. Я сначала услышала звук внизу, возле кровати, потом зажгла фитиль и обнаружила Энджи с закинутой головой и дергающимися лапами.

У нас не было для нее лекарств, и я просто села на пол рядом и гладила ее по голове, по животу, рассказывала, что она самая лучшая, самая красивая, мы ее очень любим, уговаривала не бояться.

Я мысленно просила тех, кто стреляет: “Пожалуйста, только не сейчас, пожалуйста. Не надо пока. Не начинайте”.

Во время каждого обстрела мы выходили в общий коридор вместе с собакой, а сейчас она билась в судорогах.

Но эти твари начали стрелять как всегда. Расписание  обстрелов мы уже выучили. Ни одной ночи они не давали людям уснуть ни на минуту.

Они долбили с упрямством сумасшедшего дятла, который хотел пробить своим клювом стены мариупольских домов.

Мы с мамой вытянули Энджи на одеяле в общий коридор. В это время на улице какие-то вспышки освещали наши многострадальные окна.

Этой ночью я сидела над своей собакой в коридоре. Приступ у нее длился более полутора часов. Все это время продолжался обстрел. Потом загудел самолёт. Мне было пофиг. Я обнимала собаку и мечтала не о прекращении бомбежки, а о том чтобы ей стало легче.

Подлые гады, я не буду никого проклинать, но пусть ваш ад будет точно таким, как эта ночь в общем коридоре маминой квартиры, в Мариуполе, на проспекте Мира.

***

На первом фото – Энджи и я за несколько недель до полномасштабной войны.

Два фото ниже – мой Мариуполь в марте – апреле 2022 года.