25 февраля
Я думала, что самым срашными ночами в моей жизни были те ночи, когда у бабушки случился первый инсульт, и когда она умирала после второго. Я тогда панически боялась, что она умрет при мне, и не менее отчаянно – что без меня. Хотя, наверное, по мне никто бы не сказал, что я боюсь.
Она умерла без меня…
Эта ночь оказалась еще страшнее. Я не смогла уйти с работы. Я сходила с ума от того, что все мои родные люди в разных местах, и не до всех доходит серьезность положения. Я панически боялась заснуть и не услышать чего-то. И так же панически боялась что-то услышать.
Я услышала. Сирены в шестом часу утра.
Эвакуация пациентов, наспех собранные и пересчитанные одеяла, вода… По мне, наверное, не было видно, что я боюсь.
Я не орала до сегодняшнего дня. Сегодня я с утра ору матом на тех, кто не желает спускаться в убежище – пациенты, санитарки, мама. Прости, мама. Мне страшно – не за себя.
Сегодня после суток молчания мне осмелился написать мой родственник из России. Один из самых любимых.
Он не знает, что плзавчера я скрипела зубами, чтобы не рассориться со всей русской родней, которая радостно поздравляла друг друга с днем советской армии.
Он не знает, что вчера у меня чесались руки написать им про отголоски их “праздничного салюта” над моим городом.
Сегодня он написал. И я послала ему фотографии разбитых окон парикмахерской, осколок ракеты в жилом дворе, видео взрыва над домом на Поздняках – рядом с тем местом, где живет моя тетя. Это то, что лысая сволочь называет “защитой ДНР” и бомбежкой “инфраструктуры”.
“Ужас” – написал он после паузы.
“Нас не спрашивали,” – добавил он. Нет, дорогие. Вас спрашивали. И вы кивали. Мы пытались докричаться. Но звуки радостных од карлику и его “мудрому руководству” заглушили все.
Как горько пошутил один паблик – не бойтесь выходить на митинги в России – все ваши вояки у нас.
Сейчас мы опять в убежище. Лежачие пациенты, которых не смогли отпустить домой. Издерганные люди, которые дежурят по трое суток, потому что смена не может добраться до работы. Постаревшее за два дня на 20 лет руководство больницы, которое мы с удовольствием критикуем втихаря, а теперь разрываемся от жалости к ним – я боюсь представить меру ответственности, а ведь у всех есть семьи…
Где-то там на связи женщина, согласившаяся пару дней присмотреть за подоьпечной бабулькой с Альцгеймера – мы все еще надеемся вывнети ее под Киев к моей коллеге… И я не знаю, на сколько растянутся теперьти пару дней.
Я боюсь заснуть. И я боюсь просыпаться. Потому что это не сон.
Как хорошо, что бабушка не дожила до этого кошмара…
3 марта
Неделя.
Ровно неделя прошла с того самого дня, когда я разбудила мужа со словами: “Ты тоже ЭТО слышал?”
В это невозможно было поверить. И не верится до сих пор.
Уезжая тогда на работу, я ловила себя на странном чувстве, которое даже не берусь описать. Интуиция подсазывала не ехать вообще, или, раз уж ты решила ехать, то возьми с собой планшет, ну а вдруг…
Но вот это “вдруг” опять-таки казалось таким абсурдным…
Когда со мной попрощался последний коллега, стало окончательно ясно, что я уже никуда не уеду. Мы еще ничего не слышали, но новости уже стали до ужаса нереальными. Самым тяжелым было заставить себя сказать родным, что я не приеду домой. Просто потому что стало понятно, что сюда уже никто другой не доберется.
Хотя добирались пациенты. Которым приходилось твердо отказывать. “Уезжайте. Немедленно. Нет, нельзя. Нет, никак.” Неприятно чувстовать себя цепной собакой. Вот же – чистое небо, даже метро еще ходит, даже кафешки еще работают. Так какого же хрена?!
Но интуиция уже работала вовсю. Она с азартом ищейки заставила методично перерыть все ящики стола. О, зубная паста. Полотенце. Чистые носки. Это еще с тех времен, когда мы готовились оставаться тут сутками с началом коронавируса. Кстати, маски – маски всего две… Девочки, оставьте ключи… Как хорошо, что я заказала воду… Обзвонить пациентов…
А потом были первые сирены. Я их никогда не слышала, но перепутать с чем-либо это оказалось невозможным. Как забавно – оказалось, что я слышу сирены лучше всех) Я успевала объявить тревогу раньше, чем уведомление о ней появлялось в каналах связи. Забавно…
Первые спуски в подвал. “Ходячих пациентов поднимаем наверх” – это первые два раза, первых раз хватило, чтобы на третий раз уже начать сносить туда матрасы. Те, кто решил остаться, почти не разговаривали друг с другом. Очень интересно было ощущать почти телепатическую связь и наблюдать, как муравьиный рой вдруг состредоточенно забегал по лестницам, на глазах выстраивая подземную крепость. Этакую Хельмову Падь.
Через два часа, проходя по отделениям, можно было полумать, что по нему прошли мародеры. Параллельно началась “игра в тетрис” в убежище. Матрасы так – нет, так удобнее; сюда давайте два; о, нам нужны еще подушки. . Я нашла чайник, девочки, а еще вот банка меда… О, конфеты! О, пачка сосисок… Благослови Бог моего пациента, который накануне внял моим воплям о том, что я не пью, и принес пакет еды – ее хватило на первое время на половину подвала…
Третья ночь – самая тяжелая. Сон не идет, заставить себя положить телефон хоть на минуту нереально. Ежеминутная перекличка: вы как? Тихо? Вы в безопасности? Не забудьте взять кота, если будете уходить надолго!
А потом – перелом. Появились ужасно смешные мемы. Страна, терзаемая со всех сторон “братским народом”, начала смеяться над своим мучителем. Смеяться!
Жил-был зайчик. И всего он боялся…. И вдруг надоело ему бояться.. Мамин-Сибиряк что-то знал)
После перелома ритм жизни в подвале неуловимо поменялся. Именно тогда я написала, что у меня ощущение, что мы скоро поклеим обои. Прорвавшийся к нам коллега, который принес несколько пакетов буквально всего, что смог найти, включая мешок, извините, прокладок на всю нашу бабскую армию. Смешливый рой санитарок, который с каждой новой вылазкой в покинутые отделения приносил то столик, то очередную банку варенья, то рулон туалетной бумаги, стал напоминать какой-то странный квест, который не давал впасть в уныние. Оказалось, что трех часов сна достаточно, чтобы будить пациентов хихиканьем за утреним кофе.
Я не скажу, что стало легче. Где-то, конечно, накопилась чисто физическая усталость. Начались проблемы типа “где бы взять запасные трусы”. На этом этапе подключились волонтеры. “Ребята, у нас есть пицца!” – еще один лучик надежды.
Ритм поддерживается продолжающейся перекличкой – ты где? Вы как? Кушать есть что? Кота кормили? А уколоть сможешь? Кот астматик, его жаль тоже. Но он лежит пузом кверху и плевать хотел на сирены. Дайте пожрать и валите в свое убежище. Муж присылает его смешные фотки. И эти фотки тоже внушают надежду. Мои родные становятся для меня не только объектами постоянной тревоги, но и точками, за которые можно зацепиться и обрести равновесие.
Первый срыв – к концу седьмого дня. Но это ничего, это просто ПМС. Женщины поймут. Это пройдет.
Ой, как много я пишу. И как несвязно. Но этот текст полностью отражает то, что я чувствую. Неделя. Сколько их будет еще? Мне кажется, что достаточно много, чтобы не позволить себе расслабиться. Но в масштабах истории, думаю, это будет очень короткий период. “Онты проснулись и поняли, что сильны”. И орки это тоже чувствуют.
С некоторых пор на боязливые вопросы моих российских родственников я невежливо отвечаю – все нормально. Бьем ваших. Это жестоко. Хотя – почему? Это не жестче, чем фотографии моей страны, обезображенной чьими-то шизофреничемкими амбициями. Так что без обид. Можете не спрашивать меня, как дела, а посмотреть что-то помимо зомбоящика. Хотя бесполезно. Проверено.
Так что мы бьем ваших. Ждите в гости.
Волонтеры принесли нам ящик носков. Если принесут трусы, то нас не победить в принципе. А еще мне срочно нужен пулемет.
Слава Украине!
7 июня
Живешь, работаешь, смеешься, плачешь, злишься на сирены, рвешься на части, чтобы успеть все и везде…
И только когда тебе не дают взять кота, понимаешь, что ты, в сущности, стареющая уставшая баба на грани истерики, не способная ни на что.
8 июня
День сто пятый.
Я – русская по национальности. Так у меня было написано в старом паспорте. В новом, слава Богу, этой строки нет.
Сейчас это слово стало почти ругательным, хотя, конечно, это все эмоции. Я не склонна ненавидеть без разбору всех русских, хотя, безусловно, понимаю тех, кто склонен.
С первых дней войны мы практически оборвали связи с моими русскими родственниками, потому что я не увидела не только понимания или хотя бы банального человеческого сочувствия, но и желания что-то понять. В то же время мне регулярно пишут несколько человек из России, с которыми я знакома лишь заочно. Пишут со словами поддержки, переживают. Нааерное, в глубине души мне хочется им крикнуть – этого мало! Ваше сочувствие не остановит ракету, летящую в чей-то дом! Но уже как есть.
Мою сестру приютила единственная наша адекватная в этом плане родственница, живущая за рубежом много лет. Она одна писала мне ежедневно в первые дни. Просто писала, даже не требуя ответа, чтобы показать, что она рядом. Я это чувствовала, и навсегда останусь ей за это благодарна. Если остальные наши родичи и узнают что-то из наших новостей, то, скорее всего, через нее. Точно не знаю, да и не хочу знать, наверное.
У меня не поднимается рука почистить, наконец, плей-лист в телефоне. Там масса песен, которые я уже никогда не послушаю. Потому что их спели люди, активно поддерживаюшие желание нас уничтожить. Вроде адекватные – были. Хотя, если прислушаться – много лет назад появилась уже еле заметная нить русского мира. Березы, тишина… И вроде ничего такого, но в контексте войны слова о том, хотят ли ее русские, воспринимаются совершенно пр-другому.
У меня нет желания пересматривать еще недавно любимые фильмы. Потому что эти же люди сейчас мелькают на победобесных концертах, потрясая кулаками в сторону тех, кто, оказывается, “хотел напасть”. Обидно – хотя, с другой стороны, есть возможность посмотреть, наконец, что-то новое.
Я с удивлением узнала о том, что многие недорогие бренды, которые выручали меня десятками лет, оказывается, русские. И с началом войны они просто исчезли, как иностранные послы из Киева. Я перебираю то, что висит в кладовой, и не могу отделаться от мысли, что вот этот свитерок или эта футболка – тоже часть бюджета страны-убийцы.
Сложно с этим жить. Интересно, что сложно мне. Там, с той стороны, наверное, наоборот, народ ринулся покупать лапти с портками – во-первых, что-то другое теперь найти сложно, а во-вторых, они свято верят, что отчисление с каждого купленного лаптя позволит им сбросить как иможно больше бомб на возмутительно иной народ.
Так вот. Я русская. Так было написано в старом паспорте. Но я родилась и живу в Киеве. Я дышу этим воздухом, я напеваю про себя украинские песни – от “Киевского вальса” до “Байрактара”, я говорю по-украински, и меня спрашивают, нет ли у меня родных во Львове) Я без раздумий взяла украинскую фамилию, выйдя замуж, хотя мне очень нравилась моя…
Какая же я русская? Я – украинка, досконально владеющая языком противника). И лозунг “Слава Украине” прекрасно звучит на любом языке!
23 июля
Сто пятьдесят.
Пять месяцев.
Несколько дней назад мне на глаза попалась статистки – тревога в Киеве за время войны звучала суммарно около 20 дней. Прибавить сюда время на дойти в укрытие и обратно, брошенные на полпути дела, убитые нервы, разряжающуюся трижды в день батарею телефона – и получится маленькая жизнь.
И это только Киев.
Я не знаю, сколько звучала сирена в Кропивницком. Я нечасто слышала это название во время войны и тихо радовалась, потому что у меня там друг. И вот утро началось с тревожных новостей именно оттуда…
Хотя у меня в любом городе найдутся если не друзья или знакомые, то пациенты. Я хорошо помню, как радостно екнуло сердце, когда в конце мая на связь вышла девочка из Мариуполя. До этого мы общались год назад, и я не могла найти ее телефона. И вдруг она написала. Ее спасло то, что в самом начале войны она поехала в Днепропетровскую область купить лекарства, потому что в Мариуполе их уже не было…
Я хорошо помню первые дни, когда я сидела на матрасе со стопкой карточек пациентов, запланированных на лечение на конец февраля и начало марта, и звонила, звонила, звонила….
“Мы выехали во Львов”. “Мы на польской границе, можете прислать выписку?” “Мы в Хмельницком, документы не взяли”. “Мы под Киевом, пересидим тут” – тогда эти слова не показались страшными, а вот через несколько дней….
“Мы никуда не успели уехать, можно приходить на лечение?” – первые “ласточки”, которых оказалось со временем немало.
Но огромная часть все-таки уехала. Кто-то от страха, кто-то из-за невозможности продолжить полноценное лечение здесь (подвал все-таки ограничивал наши возможности), кто-то – ради детей. Многие, спасаясь от сирен, переехали в казавшуюся безопасной Киевскую область…
Хорошо запомнилась женщина, лечившаяся до войны в частной клинике. Клинику разбомбили в первые же дни – и вместо свежеотремонтированного коррпуса с улыбающимися сотрудниками в идеально белых костюмах она попала в полумрак нашего убежища, где несколько полуживых теней метались между пациентами, не выпуская телефонов из рук и параллельно таща вниз все, на что можно было лечь или сесть… Она была шокирована, это бросалось в глаза.
Она так и осталась лечиться у нас – привыкла. Ну и старенькое отдедение уже кажется хоромами после подвала, конечно)
А в апреле они стали возвращаться. Сначала те, кто поближе. Потом с Запада Украины. Потом из-за рубежа. Я никогда не обнималась столько, как тогда. Тогда, в конце второго месяца войны, казалось, что прошло лет десять. Мы всматривались в лица друг друга, ища в них изменений. “Ты так хорошо выглядишь” – слышала я и посмеивалась: здорово иметь хорошие гены вместо банки крема.
Возращавшиеся вздрагивали от редких уже тогда звуков взрывов – началось разминирование Житомирского шоссе, удивлялись нашему спокойствию во время тревог, со страхом рассматривали осыпавшиеся окна…
А мы чувствовали себя хоббитами, вернувшимися в Шир. В первое время, кстати, очень не хватало нашего уютного подвала, где вечерами мы собирались за чаем и обсуждали новости и перспективы. Нам казалось, что теперь мы не сможем друг без друга. Но поток работы, семьи, к которым теперь можно было вернуться, быт – все это затянуло быстро и без остатка…
Но именно тогда, сидя на матрасе под тусклой лампочкой, держа на коленях стопку карточек и собирая в пучок нити связей между людьми, я поняла, что такое “навсегда”. Навсегда – это Бог. Навсегда – это думать друг о друге. Навсегда – это слышать то, чего нельзя услышать и видеть невидимое.
Навсегда – это Украина.
