14 сентября
В Харькове сегодня весь день тишина. Аж в ушах звенит.
Ни отлетов, ни прилетов. Так необычно.
Люди в очереди на кассу перешептываются, одна бабка выдала версию типа “в сорок втором перед ковровыми бомбардировками тоже были дни затишья”. Смешно и немножко жутковато.
Меня сегодня шокировало видео каких-то пацанов из Купянска, которые бежали в Россию и рассказывают там “Мы жили хорошо, работали, никого не трогали, курей разводили, а потом украинские нацисты пришли и всё испортили”.
И я вслушиваюсь в их голоса (лица закрыты) и пытаюсь понять – их заставили? Им заплатили? Они актёры? Дебилы? Как это вообще работает?
Не знаю ответа.
Папа сегодня на минуту пришёл в себя и спросил: “Что, война закончилась?”.
Я, было, кинулась ему рассказывать об успехах украинской армии, но он уже не слушал. Снова провалился в мир, где он счастлив со своей Валюшей.
С тех пор, как мамы не стало, он оттуда почти не возвращается. Не реагирует ни на что, меня не узнает, не говорит по телефону, не включает телевизор. Смотрит в одну точку и иногда разговаривает с ней.
– Валюша у тебя там пирог не подгорит?
Это совершенно невыносимо. Я держу его за руку и плачу.
– Не подгорит, Ёсенька, не подгорит.
Я вообще стала много плакать.
Сегодня гуляли с Гектором и проходили мимо детского сада Монтессори на Салтовке. Знаете, у них там такие аккуратненькие огородики на территории. Овощи выращивают, зелень. Чтобы малыши видели, как устроен мир. И не думали, что помидоры родом из супермаркета.
Так у них на огородике тыква поспела. Такие причудливые плоды разной формы.
Защемило.
Пустой сад. Не увидит детвора эти тыковки, не сорвет, не сварит повар из них кашу.
Господи, как же хочется обнять маму.
В этот необычно тихий день она бы точно пекла тыквенный пирог.
Будь проклята война. Гребаный русский мир..
19 сентября
– Мы не вернемся.
Фраза, которая ударила током. Парализовала на несколько секунд. Я впервые за полгода услышала такую четкую, лаконичную формулировку.
Похожие настроения уехавших из города друзей, начали появляться с конца лета. Но такие, неуверенные, размытые.
– Мы, пожалуй, перезимуем тут, неизвестно же, что в Харькове будет с отоплением.
Или
– Ну, не знаю, малой тут в школу пошел, пусть уже годик поучится, жалко дергать.
Или
– Ань, о чем ты? Мы только оборудование перевезли, производство наладили, ну куда возвращаться? Пару лет точно будем тут, а там посмотрим.
Еще в марте я писала такой себе шуточный “тест на украинца”, где самым главным маркером было маниакальное желание вернуться домой.
“Даже если вы сейчас в шикарной Вене или в величественной Праге, в роскошном Лондоне или в восхитительном Стамбуле – вы хотите домой. В хрущевку, в коммуналку, в недостроенный вагончик – не важно. Домой! И пусть бабки ворчат под подъездом, и сосед, как олень паркуется, и медицина не безупречная, и дороги не слишком ровные – Домой!”.
Сегодня, это “домой” зазвучало как-то по-другому. Неуверенно, невнятно, с оговорками.
Мне казалось, что успехи украинской армии, как говорят в новостях “на харьковском направлении”, мотивируют тысячи людей садиться в машины, поезда, самолеты и ехать домой.
Но нет.
В городе три ночи тишина. Люди открывают окна, выходят курить на балконы, и особая дерзость – включают свет в комендантский час. Мой сосед напротив, вообще отскреб от стекол эти “жуткие кресты” из малярной ленты.
А парковка у дома по-прежнему полупустая.
Я никого не осуждаю, поверьте. Я просто испытываю какую-то новую горечь. Люди не вернутся.
У моего друга, который первым четко это сформулировал – четверо детей, все школьники. Током меня ударило, потому что я вдруг (именно вдруг) поняла, что в Харьков не привезут детей. Им тут негде учиться.
Разрушены поликлиники, детские сады, игровые площадки, бассейны, корты. Студии по рисованию и секции по гимнастике – их больше нет.
И про отопление тоже правда, мы не знаем, будет ли оно вообще.
И про бизнес, который мои друзья с таким трудом перевезли и наладили. В Ровно, в Тернополе, а Мукачево.
И про то, что сюда из Белгорода за 30 секунд долетает ракета любого калибра. Независимо от ситуации на фронте.
Всё правда.
Новая, харьковская, невероятно грустная правда. “Мы не вернемся”.
Будь проклята война. Гребаный русский мир.
21 ентября
Школьная подруга передала из Израиля бутылочку хорошего виски. Двенадцатилетний, дорогой, в красивом серебристом тубусе.
Из тех, что сразу не открывают, а ставят в бар. На потом, на когда-нибудь, к особому празднику.
Война научила держать бак полным, телефон на зарядке, документы под рукой. И самое главное – никогда, ничего, не откладывать “на завтра”.
Вот это наше, любимое “оставь варенье в покое, это на зиму!”. Туфли на выход, духи на свидание, вышиванка ручной работы – для фотосессии.
Харьков за полгода искоренил эти дурацкие привычки.
Слишком близко “братья-асвабадители”. Завтра может не наступить. Ни фотосессий, ни свиданий, ни зимы.
Новый харьковский слоган: ешь, носи, пей! Сегодня.
Так що смачненький віскарік, дякую, Лєнка.
И да, на счет “частичной мобилизации”. С удивлением обнаружила в лентах слово “страшно”. Та, ну, ребят, вы чего. Боятся пусть рязанские мамки. За своих детей.
А у нас котики, которые разъебашили профессиональную армию, не то что этих, тю.
Всё будет Украина. Дзынь.
5 октября
После детского сада мы шли не домой, как с мамой, а в магазин “Кулинария”. Папа покупал два заварных пирожных с масляным кремом и яблочный сок в граненых стаканах.
Это был наш секрет, наше таинство, наш праздник.
Пирожные были политы шоколадом и я обязательно вымазывалась. Но у папы всегда был с собой “анькин платок”, потому что “Анька – это мой поросенок”.
Дома, на кухонном столе, он показывал мне, как вертятся планеты. Сахарница была Землей, хлебница Луной, а ложки – неуклюжие спутники.
Он объяснял мне, как складывать дроби, на кусочках пирога, который специально для этого пекла мама.
По воскресеньям мы обязательно отправлялись в “путешествие”, чтобы найти особенную землю для цветов.
У нас, в обычной салтовской квартире, была огромная живая оранжерея. Помню, в пятом классе, вместо ботаники учительница устроила экскурсию к нам домой.
Однажды в таком путешествии мы с папой нашли настоящего крота. Он запутался лапкой в проволоке. И мы его спасли.
Весной папа всегда делал деревянный скворечник и вешал на балконе. Там почему-то селились воробьи. И я расстраивалась.
Папа как-то получил какую-то важную премию и всю её потратил на Большую детскую энциклопедию. Такие огромниые желтые книги, целых десять томов. Про древних людей, про животных, про космос. Мы разложили их на полу и рассматривали до поздней ночи.
Иногда папа брал меня в свою столярную мастерскую. Весь пол там был усыпан стружкой и невероятно пахло. Я смотрела, как он ведет фуганком по доске и ловила забавные деревянные кудри. Они казались мне сказочными.
– Нет большей радости, чем создавать, доча.
Соседи называли папу “Яковлевич”. Он мог отремонтировать всё. Велосипед, кран, куклу, змейку, лампу. И если у кого-то что-то ломалось, то не беда – Яковлевич починит.
А еще мы с сестрой вечно тащили в дом раненых птичек, брошенных щенков и слепых котят. И папа уговаривал маму оставить всех.
– Валь, лишай лечится, а черствость нет. Давай оставим, дети так учатся любить.
Ты научил меня любить, пап. Людей, жизнь, профессию, природу. Ты научил меня плавать, ездить на велосипеде, играть в шахматы. И никогда не сдаваться.
Сорок четыре дня ты смог прожить без неё. Без своей Валюши.
Лети, пап. Лети к ней. Она очень ждет, я знаю.
Прощай, мой хороший. Мой лучший в мире папа.
Опустела душа.
10 октября
Харьков 10 октября. Нет воды, нет света, нет связи.
Я не знаю, когда опубликуется этот пост, телефон иногда цепляет 4G.
Прилетают сообщения от друзей. Весточки. Судя по этим обрывкам, ракеты летят сегодня по всей Украине.
Пытаюсь обновлять телеграм-каналы. Киев, Львов, Одесса, Днепр – везде летит, везде есть погибшие и раненые. Карлик взбесился.
Картинки и видео не загружаются, вижу только тексты. Девять С-300 прилетели в Харьков.
– Живы?!
Этот сакральный вопрос сейчас можно задать, только покричав его с балкона.
Сегодня, как назло, весь день проливной дождь, холодно.
Информации почти нет. Но я точно знаю, где-то там, насквозь промокший дядя Коля ругается трехэтажным матом, но ковыряет отверткой какой-то важный кабель.
Свет будет. Не сегодня, так завтра. Не завтра, так и хер с ним. Пусть после Победы. Уже ничего не страшно. Больше нет ни паники, ни слез.
Холодно. У меня из обогревательных приборов работает только доберман. Он тёплый.
Весь день душу рвет, зараза. Говорю: “Гектор ну попей ты из миски, сволочь”. Нет, стоит над краном, рыдает. Приучили на свою голову.
Рука всё время дергается набрать родителей. Это как фантомные боли.
Я бы сейчас спросила: “Мамуль, дали вам свет?”. А она бы ответила: “Анечка, иди к нам, зажжем свечи, да и втроем теплее, надышим”.
Я бы шмыгнула сопливым носом в трубку (ноги промокшие весь день, с Гектором гуляю, а посушить обувь негде) и мама такая: “Насыпь горчицу в носки сейчас же! И корочки черного хлеба на сковороде суши и дыши. У тебя есть горчица? А хлеб?”
И я, конечно, соврала бы, что всё есть. И что в носки насыплю, и что над сковородой дышать буду.
И папа, папа, такой через полчаса перезвонил бы с инспекцией.
– Дышала? Горчицу сыпала? Смотри у меня!
Никто не позвонит. Никогда. Нет мамы. И папы нет.
Пустота. И в трубке, и в душе.
Отняла война. Семью, тепло, заботу.
Внутри всегда будет холодно. Даже если включат отопление.
О, в телеге проскочила цитата карлика про мост “Это теракт, направленный на разрушение критически важной гражданской инфраструктуры России”.
У вранья и цинизма нет дна, вы знали?
Я недавно возила уполномоченного какого-то иностранного фонда, точно не помню. Харьков показывала, друзья попросили поволонтерить. Он то ли “фиксировал разрушения”, то ли “анализировал ситуацию”.
Показываю ему развалины Дома Печати, рассказываю, что тут меня кода-то торжественно принимали в Союз журналистов.
Он вдруг понял, что я не просто водила и давай ко мне с вопросами приставать, как он выразился “чтобы поньять контекст”
– Вот, скажите Анья, у Януковича же был электорат, который хотел дружить с Россией?
Или
– Вы уверены, Анья, что жители Крыма не выразили свою реальную точку зрения на референдуме в четырнадцатом году?
Я остановила машину и говорю: Слышишь, Майкл, а помнишь 11 сентября в Нью-Йорке? Ты тогда блядь, много в контекстах разбирался? Что, прям изучал взаимоотношения Аль-Каиды с Пентагоном? Анализировал электоральные поля Саддама Хусейна?
Мир просто замер, глядя на кадры падающих башен близнецов.
И ничего не требовало тогда дополнительного анализа. И не было сомнений, что это жуткий террористический акт, массовое убийство мирных людей.
Всё предельно однозначно, Майкл. Не надо искать слои.
Вот эта груда камней – мой институт, а эта – школа моей дочери, а вон там, видишь, была Новая Почта, там погибли тринадцать человек в очереди за гуманитаркой.
О*уел немножко Майкл. Заткнулся.
Владимир Александрович, очень Вас прошу, если завтра “Большая Семерка” всё же состоится, скажите им, что в нашей стране, уже грёбаных полгода – одиннадцатое сентября.
Каждый. Божий. День.
Может хоть так поймут.
Обнимаю, Аня, Харьков.
